Драгоценности Парижа [СИ] - Юрий Иванов-Милюхин

— При деньгах казак, у стариков допытывался про старшинову хату, мол, съехала старшиниха, чи не?

— Молодец, что сказать.

Ибрагим пробурчал что–то по своему, бросив колючий взгляд на подворье через канаву, скрылся за дверью лавки. Казаки подались вдоль улицы на другой конец станицы, с языков у них срывалась нескладная песня. Постояв еще немного, Дарган прошел на центр вместительного хозяйства и вскинул увенчанную папахой голову, заставив обеих женщин обратить внимание на себя:

— Дом с подворьем понравились, покупаем, канаву засыплем всем миром после того, как здесь обоснуемся, — решительно сказал он, посмотрел на супружницу. — До начала дождей, думаю, управимся, и конюшню построим, и амбар к ней. Как ты думаешь, Софьюшка?

— Я думаю как ты, — не задержалась с ответом она.

— Вот и слава богу. Что муж, что дети, царство им небесное, у меня были работящими, — закрестилась старшиниха, поняв, что торг подошел к завершающей фазе. С уважением посмотрела на купца. — Хозяйство наше немалое переходит в надежные руки, в роду Даргановых мужчинами были все.

Казак снял папаху, посмотрел на высокое солнце, на зеленые пока еще сады и луга с полными живности лесами вокруг, на далекие снеговые вершины гор. Затем перекрестился тоже, уверенно подвел черту:

— По рукам, отцу и сыну!

И закипела работа, незнакомая станичникам до сего дня. Казаки и раньше приходили на помощь друг другу или при строительстве нового дома, или по случаю уборки урожая, но чтобы днями пропадать не на кордоне или виноградниках, а на засыпке ямы под Даргановым забором, на возведении невиданных размеров конюшни в его дворе, о такой пахоте они не ведали никогда. Царева служба, охота с рыболовством, да божий промысел по ногайским табунам для них считались законом, все остальное лежало на женских плечах. А этот труд больше напоминал уродство в Авгиевых конюшнях или подвиги библейского великана Геракла, по молитвенным дням оглашаемые уставщиком при старообрядческой церковке. Одни служивые за куренями нагружали арбы черноземом и везли его к глубокому рву, протянувшемуся аж до Терека — канава часто являлась укрытием для вражеских лазутчиков, что приводило к кровавым стычкам, теперь же она на глазах уменьшалась в размерах. Другие возвращались из леса с хлыстами деревьев, из которых получались столбы и доски для подсобных помещений. Работали все, и стар, и млад, и родственники, и седьмая вода на киселе, радуясь за станичника, сумевшего от войны получить выгоду. На кордонах несли вахту в основном призванные в сотню малолетки, правда, под присмотром старых казаков. В тот период абреки донимали не здорово, они будто взяли связанный с уборкой урожая отпуск.

Так и трудились, половина станицы гнула спины на бахчах с виноградниками, в отяжеленных плодами садах, другая половина валила деревья, добывала чернозем для Дарганова куреня. Кто хотел, тот менялся местами, благо, выбор работ был богатым. Домашнего чихиря на каждого из мастеровых тоже хватало с лихвой. Когда зарядили дожди и скотину с лошадьми пришла пора загонять на зимние квартиры, станичники управились со всем. Без того широкий двор у Даргана попросторнел едва не в половину, на отвоеванном у природы участке поднялось немало построек. О канаве посреди станицы пришла пора забыть, ее как не бывало. А тут и баба хорунжего заметно поправилась на один бок. Скурехи при встречах присматривались к ней, им казалось, что от иноземного наплыва и плод должен получиться не казачьего роду–племени, с изъяном. Любушки отводили завистливые глаза — после потери кормильца их удел был не рожать, а ублажать неженатых — и женатых — казаков. А Софьюшка, как с легкой Даргановой руки начали звать ее станичники, оставалась прежней для всех, готовой придти на помощь при первом зове. Голубые глаза у нее увеличились и как бы повернулись вовнутрь, а губы стали похожими на губы жены армяна–лавочника — толстыми до неприличия.

На Тереке новый 1815 год оказался не столь студенным, нагонявшие холод из ногайских степей ветра наталкивались на хребты близких гор, заставляя скопившуюся в них влагу осаждаться на землю дождем или пушистым снегом. И хотя казаки праздновали приход зимы по староверски, не брезговали они пропустить стаканчик вина и за узаконенный Петром Первым голландский праздник, с удовольстввием отмечаемый стоявшими на квартирах царскими офицерами. Прошло Рождество, за ним дождливое Крещение, а там февраль аукнулся распутицей, как раз об эту пору у Софьюшки начались родовые схватки. Услышать из первых рук известие о рождении у Даргановых ребенка захотелось всем родственникам и знакомым, в хате и возле нее собралось много народа.

— Как там? — вопрошали у сновавших туда–сюда добровольных помощниц мужчины в черкесках, поправляя перекинутые через плечи концы серых башлыков. Бабы в теплых бешметах тоже навостряли слух. — Не скоро ишо?

— Скоро только кошки, да котята потом слепые, в мамкину титьку мордой не попадают, — не выдерживала расспросов старшая над повитухами Фекла. — И что за казаки пошли любопытные, раньше днями пропадали на охотах с рыбалками.

— Сравнила, то рыбалка, а это дите, — не соглашались служивые.

— За своими бы лучше приглядывали, байстрюки, вон, забор уже оседлали.

— Им тожить любопытно.

Дарган наворачивал круги по просторной горнице, рыская горящими глазами по сторонам. Как всегда ему не терпелось засмолить трубку с табаком, но данный себе зарок он не нарушал. За его суетой молча наблюдали седая бабука с постаревшей матерью и раздавшимся в плечах братом. Дверь в одну из спален хлопала беспрерывно, заставляя присутствующих вздрагивать. Наконец за нею установилась тишина, она продолжалась так долго, что у Даргана от волнения на ногах и на руках занемели пальцы. Он и хотел бы размяться, да боялся нарушить эту томительную тишину. И вдруг за стеной кто–то по щенячьи вякнул, затем по стариковски закряхтел и тут–же дом огласился недовольным детским криком. На все лады залопотали женские голоса, снова громко захлопала дверь, выпуская из спальни в горницу раскрасневшихся девок и баб, одна из них, уперев руки в бока, приблизилась к хозяину дома:

— Поздравляем, Даргашка, с наследником, пусть вырастет в доброго казака, умом и статью похожим на отца с дедом.

— Пусть будет опорой в доме, честью и правдой послужит матушке-России, — подхватили собравшиеся в горнице.

— Слава казаку–наследнику!

— Слава, слава, слава! — многоголосым эхом громыхнуло и на подворье.

Некоторое время Дарган не в силах был вымолвить ни слова, затем, словно при взятии вражеских позиций, собрал волю в кулак, завращал на брата с сестрой и на лучшего своего друга Гонтаря бешеными зрачками: